30 октября – День памяти жертв политических репрессий.
Прерванные судьбы
О том, что я из семьи раскулаченных, мне было известно с детства. Несколько раз я просила маму рассказать мне об этом. Под разными предлогами она уходила от ответа. В семьях раскулаченных не принято было об этом много говорить. Спустя несколько лет мама рассказала мне о тех далёких страшных событиях 30-х годов, перевернувших судьбу нашей семьи, да и многих других семей России.
Моя мама со своей большой дружной семьёй жила в деревне Сосновке Челябинской области. Родители Алексей Никифорович и Алимпиада Кузьмовна Селютины были зажиточными крестьянами. Имели большое хозяйство (лошади, коровы, мелкий скот, птица). Были огород, пашня, где сеяли хлеб, своя мельница. Нас, детей, рано заставляли работать, приучали к труду.
В большом доме кроме шестерых детей находили приют немощные, совершенно одинокие старики. Как-то уж так случалось, что одни постояльцы умирали, приходили другие. И всем здесь была обеспечена сытная старость и тёплый угол.
Участь раскулачивания не обошла стороной и нашу семью. Раскулачивали нашу бабушку Алимпиаду Кузьмовну дважды. Первый раз пришли зимой вооружённые люди, забрали всё ценное, что было в доме, увели со двора скот, птицу, оставив большой семье корову и лошадь.
Во второй раз не только отобрали лошадь и корову, но и выгнали из собственного дома. Лишили всего. Было это ранней весной 1930 года. Вошли в дом люди в военной форме и скомандовали, чтобы в течение часа вся семья собралась и вышла во двор. Предупредили, чтобы лишних вещей с собой не брали. Было велено взять только то, что можно унести в руках.
Дедушка запряг лошадь, бабушка сложила на телегу пожитки. Из дома вынесли перину и несколько подушек на случай, если придётся где-то заночевать, чтобы детей можно было положить не на голую землю. К повозке подошёл один из энкавэдэшников, вспорол перину и подушки ножом. Устроил фейерверк из пера и пуха. В перине и подушках рассчитывал найти золото и драгоценности. Дедушку заставили выпрячь из телеги крепкую лошадь, сказав, что она теперь государственная. Взамен привели дохлую хромую лошадёнку.
К вечеру большая семья выехала из родного двора. Как оказалось, навсегда. В слезах сидела на телеге моя бабушка, держа на руках четырёхлетнего испуганного сыночка Мишу. Рядом были присмиревшие дети - 17-летняя Шура, 16-летний Яша, 14-летняя Зоя (моя мама) и 9-летняя Евгения. Старшему сыну Егору ехать со всей семьёй не позволили. Он оказался надолго разлучён с родителями, братьями и сёстрами. И только в конце 40-х годов Егор разыскал своих родных. В 1941 году он был призван на фронт.
Печальный караван
Из Сосновки бабушку с семьёй выслали на север Тюменской (тогда Омской) области в посёлок Шурышкары. Путь до места ссылки был очень долгим: из родных мест выехали ранней весной, а в Шурышкары приехали поздней осенью. Сначала семью Селютиных, как и другие раскулаченные семьи, везли в товарных вагонах. Потом по Оби на барже.
Своё 15-летие моей маме пришлось встретить в грязной, душной барже, под присмотром грубых надсмотрщиков, которые, несмотря на то, что было много детей, матерились площадной бранью. Труднее всех, пожалуй, было самому младшему в семье - 4-летнему Мише, который сильно ослаб от недоедания, холода, утомительной дороги. Казалось, что он разучился смеяться. Смотрел на всё происходящее провалившимися печальными глазами.
Однажды бабушку с Мишей вывели на палубу. Шёл проливной дождь, дул сильный северный ветер. Энкавэдэшник сказал бабушке, что у ребёнка в вещах зашиты золотые украшения, и стал срывать с него одежду. Миша испугался, сильно плакал. К вечеру у него поднялась большая температура. Здоровье ребёнка было подорвано в дороге. Он умер, не дожив до 15 лет.
От многодневной качки, от недостатка кислорода и спёртого воздуха люди теряли сознание. Их выволакивали из трюма на палубу, приводили в чувство и снова отправляли в трюм. Однажды баржа пристала к берегу. Несколько мальчишек и девчонок, среди которых была дочь моей бабушки Шура, вышли на берег в надежде набрать ягод и свежих веток. В это время баржу потащил катер. Напрасно кричали, плакали, умоляли родители, чтобы катер остановился, и дети смогли попасть на баржу. Печальный караван взял путь дальше на север. Среди сошедших на берег ребят в тайге осталась и дочь Селютиных Шура. Через много дней оборванные, истощённые они вышли к деревне Самарово Ханты-Мансийского национального округа, где нашли кое-какой приют.
Шура всю жизнь проработала в детском саду поваром. Вышла замуж, родила сына. Проводила мужа на фронт, вскоре получила похоронку на него. Одна воспитала сына. Шура постоянно писала письма в милицию Обдорска-Салехарда, чтобы узнать, где находятся родители, сёстры и братья. Первую весточку от родных Шура получила спустя 16 лет, в 1946 году.
Север стал домом
Селютиных привезли в Шурышкары на спецпоселение. Их определили с другими семьями в сарай, люди, как смогли, утеплили его, соорудили печку-времянку. Кое-как перезимовали. Весной дедушка Селютин со своим семейством вырыли на склоне оврага землянку, выложили печь и переселились в новое жильё. Позже дед построил хорошую бревенчатую избу, и поселились они там с бабушкой и семьёй младшей дочери Евгении. В 1949 году умер дедушка, а в 1950-м умерла бабушка. Дочь Евгения выучилась и всю жизнь проработала учителем в Шурышкарах. У неё было трое детей.
Не знаю, каким чудом бабушке удалось сохранить и привезти несколько икон и неполный, но очень красивый чайный сервиз - 3 чашки и 2 блюдца. Всё это богатство хранилось в подполье. Так как семья Селютиных была на спецпоселении, иконы и часть оставшегося сервиза могли конфисковать.
Дедушка с бабушкой были людьми боговерующими, по великим божественным праздникам иконы вытаскивали из подполья. Летом меня из Салехарда привозили в гости к ним. Я видела, как дедушка вставал на колени и молился. Перед едой и после неё дедушка с бабушкой тоже молились.
Семьи переселенцев привезли в Шурышкары на тяжёлую подневольную работу. Дедушку и сына Якова отправили работать на рыбоучасток. Бабушка с женщинами вязала сети для рыбаков, обрабатывала, солила, коптила, сушила рыбу, ремонтировала одежду для рыбаков, готовила им еду, пилила, колола дрова. Яков всю жизнь проработал в рыбном хозяйстве. У него было шестеро детей.
Мою мать, которой в дороге исполнилось 15 лет, и таких же, как и она 15-, 16-, 17-, 18-летних девчонок из раскулаченных отправили на лесозаготовки. Работали они с раннего утра до позднего вечера, нередко стоя в ледяной воде. Вечером, еле передвигая ноги от холода и усталости, шли к избушке, которая была в нескольких километрах от Шурышкар. С ними на лесозаготовках работал старенький дедушка, тоже из ссыльных. Девушки отпускали его раньше с работы, чтобы он натопил печь в избушке. А «дома» дед отпаивал всех кипятком, в котором были заварены какие-то душистые травы.
Пришлось маме и рыбачить. Её со всей бригадой отправили дальше на север в п. Ярсанки, а потом в п. Хэ Ямальского района. Как и на лесозаготовках, кормили впроголодь и относились как к врагам народа.
Моя мама не получила никакого образования. Выйдя замуж, она переехала с отцом в Обдорск. Родила пятерых детей. Пока растили детей, мама официально нигде не работала. Но у небедных салехардцев делала ремонт в их квартирах, стирала у них бельё. Когда дети подросли, мама пошла работать сначала посудомойкой в столовую, потом перешла работать на первый участок связи техничкой.
Отметка с риском для жизни
Дедушку моего несколько раз привозили в Обдорск-Салехард, сажали в тюрьму, допрашивали, издевались, унижали. А делали они это только потому, что дед был грамотным, задавал энкавэдэшникам неудобные вопросы.
Всех ссыльных каждый месяц вызывали в НКВД на отметку. Каждое такое посещение было настоящей пыткой. Здесь их оскорбляли, унижали человеческое достоинство. Однажды маму вызвали в НКВД, заставили написать донос на своего отца. Она отказалась. Офицер стал кричать на неё, потом снял ремень, накинул его на горло маме и начал душить. Мама была на последнем месяце беременности. И это было очень заметно. Мама назвала энкавэдэшника бандитом, плюнула ему в лицо и крикнула: «Души, сволочь, не одну душу загубишь, а две». Он вновь взялся за ремень. Мама потеряла сознание. Спустя несколько часов мама родила мёртвого ребенка и сама чуть не ушла на тот свет.
Рассказала мама ещё об одном страшном посещении НКВД. Было это уже в годы войны. Она оставила дома меня, трёхмесячную, со старшей сестрёнкой, которой ещё не было четырёх лет. Часа два или три мама стояла в очереди на отметку. Тех, кто приходил отметиться, приглашали не по очереди, а вызывали по фамилии. Мать не выдержала и побежала домой проведать и покормить детей. Зашла в дом и чуть не лишилась рассудка. Я уже посинела из-за набитой в рот бумаги или тряпок, а моя нянька стояла в кроватке, грозила мне пальчиком и говорила: «Молчи, Геббельс, проклятый». Я родилась во время войны, и, как рассказывала мама, была слабым, болезненным ребёнком. У мамы, оттого, что она плохо питалась, молока было мало, я испытывала постоянный голод, всё время плакала. Своим плачем я, видно, достала свою старшую сестрёнку и чуть не распрощалась с жизнью.
Жернова репрессий
Дедушка с бабушкой, моя мать, её братья и сёстры умерли с большой обидой в душе на советскую власть. За то, что выгнали не только из родного дома, но и со своей малой родины. За, что безо всяких причин уничтожали морально и физически, подвергали гонениям, издевательствам, коверкали судьбы раскулаченных за то, что они были другими, работящими, совестливыми, думающими людьми. Обиднее всего то, что раскулачивали те голодранцы, лодыри и пьяницы, кто не хотел работать на земле, кого дедушка с бабушкой кормили, не давали умереть с голоду.
Ещё об одном случае рассказала мне моя мама. Когда второй раз энкавэдэшники раскулачивали мою бабушку, с ними пришёл голодранец Ванька, лентяй и пьяница, у которого было девять детей, и его семью содержали бабушка с дедушкой. Ванька надел дедушкину волчью шубу и стал по-хозяйски разгуливать по дому. Дедушка понял, что его семью не оставят в доме, терять ему было нечего. Он схватил Ваньку в охапку и вместе с шубой и рамой выбросил в окно.
Бабушка с дедушкой не делали людям зла. Пользовались уважением у порядочных сельчан. Имея большое хозяйство, давали заработать другим, кто хотел работать. Всегда помогали односельчанам, кормили голодных, содержали бездомных. Обидно, что родных моих реабилитировали после их смерти. При жизни они все были без вины виноватыми.
Но, слава Богу, родные мои выжили, выстояли в нечеловеческих условиях. Не спились, не заворовались, не сделались бандитами, убийцами. Остались людьми честными, порядочными, благородными, трудолюбивыми.
Когда мама рассказала мне о раскулачивании нашей семьи, я внимательно её выслушала, запомнила. Это было лет 40-45 тому назад. И сейчас, когда всё сказанное я изложила на бумаге, все события пропустила через своё сознание, своё сердце, я ужаснулась. Моё повествование – это не просто рассказ, это крик души.
